Алексей Николаевич ТОЛСТОЙ: ОТВЕТ ИЛЬЕНКОВУ МОЙ ТВОРЧЕСКИЙ ОПЫТ РАБОЧЕМУ АВТОРУ ПОИСКИ ХУДОЖЕСТВЕННОГО ЯЗЫКА БЕЗУСЛОВНЫЙ И УСЛОВНЫЙ ЖЕСТ ИЗ ИСТОРИИ ЯЗЫКА ЖИЗНЬ ЗА ТРУДОВЫМ ЖЕСТОМ ЖЕСТ - КЛЮЧ К ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ПСИХИКЕ ПРИМЕР КРАЕУГОЛЬНЫЕ КАМНИ ДРАМАТУРГИИ ИСКУССТВО ДИАЛОГА ЧТО ТАКОЕ МАЛЕНЬКИЙ РАССКАЗ СЛОВО ЕСТЬ МЫШЛЕНИЕ (ОБ ИДЕАЛЬНОМ ЗРИТЕЛЕ, О ЯЗЫКЕ, О ЧИТАТЕЛЕ ...)        ОТВЕТ ИЛЬЕНКОВУ               Спор идет о русском языке: владеть ли этим орудием искусства, усовершенствуя его до высшей чувствительности, чтобы со все большим совершенством и глубиной отображать стремительно несущиеся на подъем события нашей эпохи, ее философию, ее живые персонажи, или принять как аксиому, что советская литература уже сделалась мировой литературой, что книги Панферова и других пролетарских писателей переведены на все языки, успокоиться на этом и спесиво превратить литературу в схоластическую академию, где молодежь будет заучивать безусловные образцы (хотя бы и десятилетней давности), где неминуемо произойдут конфликты вроде тех, что, помню, бывали у нас в самарском реальном училище? Ученик: "Батюшка, может бог создать такой камень, чтобы самому не поднять? (Торопясь, чтобы поп не перебил.) Если может, значит, бог не всесилен, если не может, значит, не всемогущ". Священник: "За кощунственные мысли ставлю тебе кол, пошел вон из класса".        Так вот, Ильенков поставил мне за мою статейку (в № 27 "Литгазеты") кол и выгнал меня из советской литературы, обозвав барином и фашистом, собирающимся сжечь советскую пролетарскую литературу, как сожгли фашисты берлинский парламент.        Статью мою, за которую Ильенков лишает меня огня и воды, я написал в дни выступления Горького о языке. Горький сказал то, чего давно ждали сотни молодых писателей, что назрело в самом росте Советского Союза. Горький сказал, что те художественные приемы, которыми пользовались и пользуются некоторые советские писатели, во многом уже не соответствуют высоте задач социалистического строительства и, стало быть, художественно не могут их отражать. Тем самым сравнительно низкое художественное качество является вредоносным, и защитники (как Серафимович) этакой рогатой силищи, лезущей из тумана, канонизирующие эту рогатую мужицкую силищу из тумана, вредят дальнейшему развитию и продвижению советского искусства.        Так я понял мысли Горького, - они были чрезвычайно важны, как бывает важен знак режиссера, вовремя вводящий на сцену новых персонажей, дающих дальнейшее развитие действию. Эти мысли были, как горящие головни, брошенные в чулан со старым реквизитом русского языка... Но после этих выступлений Горького образовалась (временно) как бы пустота, некий ужас, - и не без основания, - писатели знали о существовании Ильенкова. Я - забыл. Я беспечно (как птичка, не предвидя от сего...) бросился первым, чтобы заполнить эту пустоту. И напоролся на ржавые рапповские вилы.        Правда, в статье я допустил неясную формулировку. Я сказал, что литература эпохи гражданской войны и разгрома кулачества в языковом отношении у многих авторов еще сыра, неряшливо обработана, часто натуралистична, физиологична, - это мы видим теперь, когда перед нами новые задачи построения культуры бесклассового общества. Во времена гражданской войны или второй, еще более страшной, небывалой борьбы с многомиллионным деревенским собственником (борьбы, где пришлось переделывать характеры, психологию масс) литературе было не до изощрения языка, нужна была максимальная эмоциональность, - "выкулдыкивать" так "выкулдыкивать", лишь бы дошло, как клинок в сердце.        Это у меня было сформулировано не совсем ясно и слишком сжато; при недобром желании, Ильенков это все перевернул так, что я говорю не о языке, а о самом будто бы содержании. Что я барским жестом бросаю горящую головню в книги Панферова и во всю пролетарскую литературу. Прямо хоть в Берлин уезжай... А по-моему, критик, даже в самой крайней ярости, должен все-таки прежде всего понять, что хочет сказать художник, пишущий статью об искусстве. А так-то - вилами в бок, - это действительно вроде рогатой мужицкой силищи из тумана...        Но это - мелочи. Ильенков, замахиваясь на меня, загоняет вилы в бок всем вопросам языковой культуры, поднятым Горьким. Статья его - прямо против Горького. Прочтя статью Ильенкова, читатель скажет: все обстоит благополучно, длинный список советских писателей (приводимый Ильенковым) достиг мировой известности. Панферов и другие навсегда ограждены от кощунственных поползновений, и полемика, поднятая протопопом, смазана, как милая шутка.        Правда, Ильенков упоминает вскользь, что надо, конечно, учиться народному языку. Но, в общем, все в порядке, снова тишь да гладь, литературная благодать...        Но все в том, что Горький именно и направил острие полемики против этого "народного" языка. Что такое народный язык? Чаво и таво, ядрена вошь, - это тоже ведь народный язык. Областные выражения, местные провинциализмы, одесские, лиговские - тоже язык. Где же тут разобраться, да в особенности молодому, начинающему писателю... Как изучать русский язык? По Бодуэну де Куртене, что ли? Или, обув лапти, идти с записной книжкой в народ? С какой стороны за этот язык взяться?        Народ создавал и создает язык на основе того удивительного языкового строя, который является как бы выражением внутреннего и внешнего жеста человека.        Сложный человеческий организм - от психики до кончиков ногтей - находится в постоянной вибрации по отношению к окружающей его социальной и физической среде.        Человек психически и физически всегда жестикулирует. Слово, речь - выражение этой жестикуляции. Первобытное человеческое стадо переговаривалось жестикуляциями, выражая ими понятия, глаголы по преимуществу (бежим, лезем, плывем, убьем). Существительное было дальнейшим обогащением глагольной речи. Понятия, идеи также имеют внутренний жест, так как понятия и идеи - всегда в движении и о движении...        Пушкин учился языку у просвирен, Лев Толстой - складу речи - у деревенских мужиков. Что это значило? Человек еще не поднявшийся в сложный мир отвлеченных понятий, человек, которого идеи неотделимы от орудий труда и не перерастают несложного мира окружающих вещей, - человек этот мыслит образами, предметами, их движениями, их жестами, он видит то, о чем говорит. Его речь образна.        Городской человек, да еще кабинетный человек, часто теряет связь между идеями и вещами. Язык становится лишь выражением отвлеченной мысли. Для математика это хорошо. Для писателя это плохо, - писатель должен видеть прежде всего и, увидев, рассказывать виденное, - видеть текущий мир вещей, как участник потока жизни.        Нужно учиться методу построения народной речи, учиться видеть человека изнутри, то есть не противопоставляя себя ему, не заучивать язык, не записывать в книжечку народные выражения, но самому начать согласно жестикулировать в социальной среде. Тогда четырехтомный словарь Бодуэна де Куртене оживет и слова получат снова связь с вещами, с их движением и жестами.        Между искусством и неискусством тонкая, но очень существенная грань.        Неискусство в лучшем случае дает читателю толчки самому фантазировать, мечтать, расписывать на листах книги свои узоры.        Искусство заставляет читателя физически видеть читаемое. Искусство, как на клавиатуре, разыгрывает на рефлексах и эмоциях дивную музыку образов и через систему образов осмысливает явление жизни.        Орудие искусства - язык, берущий свой строй из психического движения человека в социальной среде. Как же язык должен быть тонок, точен, деликатен, чтобы играть симфонии образов на таком сложном инструменте, как психика быстро растущего советского пролетарского читателя, предъявляющего все более и более повышенные требования к искусству.        Вот вопросы, поднятые Горьким. Вот что Ильенков - непонятно из каких соображений - старается замять и смазать.                      МОЙ ТВОРЧЕСКИЙ ОПЫТ РАБОЧЕМУ АВТОРУ               Когда вы задумываете исторический роман, то задумываете вы его, конечно, потому, что у вас является необходимость написания этого романа. Нельзя, конечно, взять и придумать, - дай-ка я какой-нибудь роман напишу, а нужно почувствовать необходимость написания такого романа. И эта необходимость вытекает из желания понять современность. Мы связаны большими нитями с нашей историей. Для истории такого большого народа, как в России, какие-нибудь 200 - 300 лет являются, конечно, двумя-тремя историческими днями, и поэтому корни очень многих современных вещей (хотя бы для примера наша борьба с кулачеством) лежат глубоко исторически, и, чтобы понять многое из совершающегося теперь, необходимо заглянуть в прошлое.        Многое в нас для Запада является непонятным. Та энергия и воля, которую возбудила партия в стране, совершенно противоречат тем понятиям о России, о русском народе, которые сложились на Западе.        Для них совершенно непонятно, каким образом совершаются у нас крупнейшие, мирового значения, события (например: полет в стратосферу, спасение челюскинцев и т. д.). Ни в одной стране, ни у одного народа этого не могло быть. Это могло иметь место только у нас. Это могло быть только в нашу эпоху, пронизанную необычайно волевыми началами.        Когда мы заглянем в прошлое, то увидим, что далеко не [во] всех исторических моментах процветала интеллигентщина, расхлябанность, чеховщина, которые характерны для 80-х годов прошлого столетия. Были и необычайно волевые моменты. И таким моментом является эпоха Петра. Я это говорю только для примера, потому что заинтересоваться той или иной эпохой можно по-разному. Целый ряд причин заставляет писателя заинтересоваться такой-то эпохой, таким-то отрезком исторического времени.        Затем начинается работа над материалом. Я, как известно, работаю над материалами эпохи Петра. Материалов огромное количество: мемуары, исторические документы, письма. Но я считаю ненужным просматривать весь исторический материал. Нужно найти в этом материале о с н о в н о е, то есть то, что подтверждает воззрение на ту эпоху, которой занимаешься.        Итак, вы начинаете работать над материалами. Вы их прочитываете. Вы отмечаете те места, которые вам могут пригодиться, которые вам особенно интересны. Я не пользуюсь обычной картотекой, я просто подчеркиваю те места, которые мне нужны, и запоминаю, что в такой-то книге я должен найти то-то. Затем, когда охвачен весь период чтением, вы сужаете материал. Вы берете отрезок времени - полгода, год - и смотрите, что в этот период произошло, какие события и какие материалы относятся к этим событиям. Я, например, нарочно ограничиваю себя. Скажем, меня интересуют 1698 - 1704 годы. Так я уж не буду читать того, что было в 1704 году или раньше, кроме общих материалов, описывающих общие события: характеры, быт и т. д.        Что же в историческом романе является основным?        Это становление личности в эпохе.        Большинство исторических романов, написанных до сегодняшнего дня, брало личность как двигающую силу истории. Очень часто историческая личность действовала вне атмосферы, ее можно было бы поместить в любую эпоху - она могла бы в ней совершать те же самые поступки.        Такое построение романа неверно.        Личность является функцией эпохи, она вырастает, как дерево вырастает на плодородной почве, но в свою очередь крупная, большая личность начинает двигать события эпохи. Она может двигать их в рамках ограниченных, но может их замедлять и ускорять. Личность в истории - это вещь в литературе новая, потому что мы ставим вопрос марксистски. Но становление личности в эпохе - это большая задача для художника. Во второй части "Петра I", которую я закончил совсем недавно, этот вопрос является одной из основных задач.        Вторая задача, равноценная ей, - это выявление двигающих сил эпохи. История наша, мемуары писались в большинстве случаев дворянами, ибо дворянство было единственным грамотным классом. Поэтому мемуарная и историческая литература однобока. Она берет эпоху с точки зрения помещичьего класса, и здесь произошли колоссальные ошибки. Так, например, совершенно просмотрена и не упомянута та грандиозная роль, во всяком случае в первой половине этой эпохи, молодой московской буржуазии. Петровская эпоха была ею претворена, ею же была поднята на щит и фигура Петра. Другое дело, что это потом потекло по другим линиям. Была борьба, молодая буржуазия была побеждена, и класс помещиков-дворян стал играть первенствующую роль. Вернее, началась дворянская контрреволюция, которая погубила дело и затормозила на два столетия развитие страны. Помещичий класс играл роковую роль в развитии страны, страшную роль.        Так вот, выявление движущих сил эпохи является второй задачей.        Теперь уже задачи чисто технические. Исторический роман не может писаться в виде хроники, в виде истории. Это совершенно никому не нужные вещи. Нужна прежде всего, как и во всяком художественном полотне, - композиция, архитектоника произведения.        Что это такое - композиция?        Это, прежде всего, установление центра, центра зрения художника. Художник-писатель не может с одинаковым интересом, с одинаковым чувством и с одинаковой страстью относиться к различным персонажам, точно так же, как художник в живописной картине тоже не может иметь несколько центров. Скажем: дерево сбоку; посредине - человеческая фигура; направо здание; сзади него - лес; дальше - средний план и т. д. Все это не может быть выписано с одинаковой точностью, с одинаковым изображением деталей, с одинаковой силой красок. В каждой картине должен быть центр. Центром является смысл этой картины, ее идеология. Это, конечно, очень трудная для художника вещь, но основная.        В моем романе центром является фигура Петра I. Остальные фигуры, сопутствующие ему, по мере их важности, описываются со все меньшим количеством деталей и со все меньшей ясностью. Есть фигуры, которые нарочно мелькают каким-нибудь жестом или словом. Иногда бывает интересная какая-нибудь фигура, и, казалось бы, неплохо ей посвятить главу. Но тут необходимо себя одергивать, удерживать. Чувство художника не должно позволять ему, как бы ни была замечательно интересна глава, это делать. Надо себя сдерживать, иначе вырастет гигантский нарост, хотя и доброкачественный, но все же нарост. Здесь писателю подсказывает чутье художника, чувство меры, чувство композиции.        Композицию нельзя заранее рассказать или сочинить. Я бы сказал, даже план художественный, подробный план нельзя сочинить. План вы должны иметь для себя в качестве вашего волевого желания. И я бы сказал, что чем больше это волевое желание общественно, тем лучше. Роман должен создаваться по тем же законам, по каким движется жизнь.        Очень часто уже созданные вами фигуры начинают жить самостоятельной жизнью. Когда очередь доходит до знакомой фигуры, вы уже начинаете относиться к ней, как к старому знакомому. И тут уж остается только подталкивать: "Куда ты лезешь, сюда не нужно, сюда..."        И вот для писателя, дошедшего до такого состояния, когда его персонажи начинают жить самостоятельной жизнью, жизнью живых людей, - это самый высший момент творчества. Тогда он уверен, что это будет настоящая жизненная правда. Конечно, это при условии большого чувства композиции, когда вы знаете, что того-то и того-то нельзя делать, потому что это выходит из сферы вашего романа, при том условии, когда композиция охватывает все существо писателя, не только занимает его мысли, ощущения, но и его чувства. Это чувство композиции приобретается, этому нужно учиться, а главным образом оно достигается учебой на ошибках, на практике.        Поэтому молодым авторам я рекомендую начинать свою работу с маленьких рассказов. У нас такие авторы сразу берутся за большие произведения. Это, конечно, очень похвально, это показывает, что у нас в Советском Союзе есть о чем поговорить, есть над чем подумать. Но, с другой стороны, это вещь опасная, ибо много молодых авторов, дойдя до середины романа, зачастую забывают, что было в его начале, вообще теряют ориентировку. Между тем необходимо такое состояние, чтобы вы в любой момент окидывали взором все свое произведение. Вам все должно быть ясно. Но для того чтобы этому научиться, необходимо начинать с мелких рассказов, новелл, повестей. К сожалению, таких начинающих писателей у нас немного.        Итак, композиция - это прежде всего установление цели, центральной фигуры и затем установление остальных персонажей, которые по нисходящей лестнице вокруг этой фигуры располагаются. Это так же, как архитектура здания. Каждое здание имеет свою цель, свой фасад, высшую точку этого фасада и ограниченные размеры, определенные формы.        Художественное произведение тоже должно иметь определенные очертания.        Теперь идем дальше. Основное в работе над романом, без чего совсем нельзя писать, - это точка зрения.        Что это значит?        Это значит, что когда вы пишете о чем-нибудь, или о ком-нибудь, или что-нибудь описываете, вы должны найти исходную точку зрения не в переносном, а в буквальном смысле слова - луч зрения.        От кого это исходит?        От писателя.        Вы пишете то, что видите в данный момент. Вы смотрите с пригорка вниз на расположение города или пейзажа. В центре пейзажа что-то находится - озеро, дом, фабрика, лес. Вы отчетливо все это видите. То, что находится по сторонам, - это более расплывчато, то, что сзади вас, вы вовсе не видите и не описываете. Между тем у молодых авторов приходится видеть такое: читаешь и думаешь - этого фактически тут не могло быть увидено. Вот это и значит искать непосредственную точку зрения.        А затем, что еще важнее, - это точка зрения персонажа. Скажем, вы описываете Ивана Ивановича. Он идет по улице, но вы знаете, что он в грустном настроении. Так как вы описываете Ивана Ивановича, то вы и улицу описываете глазами Ивана Ивановича, находящегося в грустном настроении, потому что веселых мотивов он на улице не увидит: хотя бы и светило солнце, ему покажется, что туман, мрачность и слякоть.        Вот такая точка зрения, точка зрения персонажа, абсолютно необходимая вещь для писания.        При этом она может перемещаться.        Если вы описываете сцену с двумя людьми, то вы можете смотреть расположение различных предметов то от одного, то от другого, но неминуемо чьими-то глазами вы должны смотреть. Когда вы пишете фразу, вы должны знать и сознавать совершенно ясно, кто это смотрит, чьи это глаза видят, потому что "вообще" писать невозможно. При писании вообще какой-то взгляд и нечто получается. А когда вы определили точку зрения и начинаете смотреть чьими-то глазами, получается четко и выпукло.        Дальше - язык. Этот вопрос, конечно, непосредственно связан с тем, о чем я говорил, с лучом зрения.        Что такое язык?        Прежде всего это выражение жеста внутреннего и внешнего. Первоначально, когда не было языка, когда жили люди-полузвери, они жестикулировали, произносили какие-то звуки, подавали знаки опасности, расположения и т. д., словом, объяснялись, как глухонемые. В дальнейшем эти жесты сопровождались звуками, из звуков получались слова и, наконец, связная речь. Речь есть функция жеста. Человек все время постоянно жестикулирует в социальной среде. Человек, связанный с социальной средой, получающий от нее бесконечное количество рефлекторных ударов, отвечает на эти рефлексы жестом. Это не значит, что это как жест руки - может быть, это внутренний жест, жест идеи.        Вот ключ к пониманию и изучению языка. Народный язык весь состоит из жестов. Язык литературный утерял свой жест. В этом был очень повинен И. С. Тургенев, который ввел очень красивый, очень хорошо сделанный, с придаточными предложениями, очень хорошо скомпонованный, полупереводный язык: речь текла, как ручей. Возьмите страницы из Льва Николаевича Толстого и Тургенева и сравните их, - где вы лучше видите? У Льва Николаевича вы больше видите, а у Тургенева вы больше понимаете. Я говорю, конечно, о языке художественном. Если возьмем язык математики, науки, то там никакого жеста не нужно. Но литература - это искусство возбуждать в читателе посредством слов те образы, которые проносятся в вашем воображении. Вы что-то увидели, написали посредством слов, читатель прочел, и у него возникла картина тех образов, которые вы увидели, но, конечно, окрашенных его индивидуальностью. Очень часто бывает так, что читатель не согласен с вашей трактовкой образов. Но тут уж дело мастерства. Универсальные гении, как Пушкин, они так видели луч, так видели систему образов, что противоречий (вот уже сто лет прошло) между читателем и Пушкиным не получается никаких. Мы получаем приблизительно, как и сто лет назад, ту же систему образов, те же эмоции.        Народный язык именно так и строится: человек говорит в известном настроении. В известном настроении он употребил известную систему жестов, начиная от внутреннего жеста, то есть от жеста идеи, от жеста чувства, потому что чувства также имеют свои жесты: то жест руки, то жест лица, то жест самого тела. Между прочим, для примера: скажем, человек с вами разговаривает. Вы смотрите ему в глаза и вдруг видите, что эти глаза подобрели. Они почти не изменились. Он их не прищурил, не вытаращил. Глаза так же раскрыты, но вы в них прочли целую гамму чувств. Глаза такой чувствительный аппарат, что по ним вы можете угадать чувства вашего собеседника. Поэтому фраза слов у данного человека располагается по-другому, чем у человека, находящегося в другом внутреннем состоянии. Скажем, у человека разгневанного фраза строится отрывисто. Разгневанный, расстроенный человек не может говорить в придаточных предложениях. А какой-нибудь ханжа или человек, который сидит дома и долго скучает, а вот, наконец, пришел собеседник, он, сидя у огонька, будет беседовать плавно и с придаточными предложениями. Он будет ими наслаждаться.        Человек влюбленный несет чепуху. Отчего? Он весь растрепан. У него нет слов, у него есть фантастика слов. Вот это все зависит от жеста. Отсюда и идет язык.        Как же нужно творить язык? Каким языком надо писать? Прежде всего вы должны увидеть то, что вы хотите описать, увидеть до галлюцинации ясно, совершенно ясно. Если описываете Ивана Ивановича, то должны знать, какой у него рост, как он двигается, в каком состоянии его желудок (если у него гастрит, то у него кислые речи и выражение лица). Все это вы должны увидеть, и не трогайте пером бумагу, пока этого не увидите, но когда это видите, то у вас язык приобретает четкость. Вы будете жестикулировать жестами Ивана Ивановича.        Поэтому всем молодым писателям я рекомендую писать вслух. Все большие мастера писали вслух. Флобер, - так тот орал так, что было слышно с другой стороны реки. Бальзак, - тот дрался с воображаемыми персонажами. Мне сообщил один факт профессор Коган: как-то Фильгове пошел к Бальзаку. Подойдя к дверям его комнаты, он услышал страшный скандал и подумал, что Бальзак кого-нибудь убивает. Однако оказалось, что там никого не было. Просто Бальзак рассердился на одного из своих персонажей - негодяя. Так вот, прежде всего нужно писать вслух. Фраза, сказанная вслух, будет всегда идти от жеста, но вслух не монотонным голосом, а от зрения, от созерцания этого человека: вы как бы за него говорите, в том его настроении. Тогда у вас все будет в порядке.        Два слова о вымысле. Вообще, чем больше вымысла, тем лучше. Это и есть настоящее творчество. Но вымысел должен быть такой, чтобы у вас получилось впечатление абсолютной правды. Писать без вымысла нельзя. Вся литература - это вымысел, потому что жизнь разбросана по плоскости, по поверхности, по пространству, по времени. Человек, скажем, за свой рабочий день или не рабочий день говорит одну фразу, существенную для его сущности, а другую он скажет через неделю, а третью через год и в другой обстановке, а может быть, и никогда не скажет. Вы заставляете его говорить в концентрированной обстановке. Это же вымысел жизни, но такой, в котором жизнь более реальна, чем сама жизнь. Вот такой пример: если вы возьмете типографский шрифт, сделаете бесконечное количество букв и их разбросаете, расшвыряете, то по закону вероятности (есть такая наука) все, когда-либо написанное людьми, оно будет тут - все слова и все собрания сочинений. Но их нельзя собрать в систему, потому что на это потребовалось бы бесконечное количество времени. Если бы на самом деле не было Пушкина, то он существовал бы по теории вероятности. Точно так же и искусство, - оно берет разбросанную жизнь, бесконечное количество разбросанных предметов, концентрирует их, и вы видите реализм, который более существен, чем сама жизнь.               ПОИСКИ ХУДОЖЕСТВЕННОГО ЯЗЫКА               Язык - это след гигантского производительного труда человеческого общества. Это отложенные кристаллы мириадов трудовых движений, жестов и вызванной ими духовной энергии. Все сложные движения, рожденные в глубинах нашего существа, получают форму в языковом определении. Язык - это орудие мышления.        Как будто все это очевидно, и не стоило бы высказывать давно открытых откровений. Но на практике - в нашей литературе, в драматургии в частности - это орудие мышления не совсем в порядке, не совсем освоено, и часто молодой автор не знает даже, с какой стороны приступиться к языку, как за это орудие взяться - где ручка, где резец.        Обращаться с языком кое-как - значит, и мыслить кое-как: неточно, приблизительно, неверно.        Вспоминаю, как в начале моего литературного пути мне трудно давался язык, как я спотыкался на каждой фразе, приходил в отчаяние: почему же, почему нужно так сказать, а не так, что лучше - так или этак? В какое место поставить глагол, существительное, эпитет? Такие штучки, как "что", "который" - зубами вцеплялись в придаточные предложения. Первые рассказы я переписывал по многу раз и все же не мог добиться того необходимого, чтобы фраза стала кристаллически прочной и ясной, чтобы фраза возбуждала в мозгу зрителя, подобно вспышке света в фотоаппарате, ясное и четкое образное представление. Мысли и художественный образ расплывались в этой путанице, в скользкой ткани языка.        То мне казалось, что нужно писать красиво, чтобы речь лилась по всем канонам словесности, - по-тургеневски, то казалось необходимым, чтобы фраза гипнотизировала моего читателя "магией" слов, шаманскими ритмами. Эта "магия", наследие символистов и мистиков, эта школа Андрея Белого много наделала нам бед. Шаманское отношение к слову и сейчас еще не вполне вытравлено...        Ложью была и попытка "акмеистов" (Гумилева, Городецкого, Осипа Мандельштама) пересадить ледяные цветочки французского Парнаса в российские дебри. Сложным эпитетом, накладыванием образа на образ акмеисты подменяли огонь подлинного поэтического чувства... Усложненный эпитет, - накладывание образа на образ - очень широко распространенное явление в советской литературе.        "Перед ним змеилась пыльная дорога серым ковром". Или: "Ива свесила плакучие ветви вопросительными знаками..." Этакое стремление писать "поэтично", не доверяя простым, так сказать "подлым" предметам в их собственной поэтичности.        Ты сказал "пыльная дорога" - в воображении читателя возник образ некоей пыльной дороги; этот образ можно уточнить, индивидуализировать, - правильно. Но ты сейчас уже на это накладываешь другой образ из другой обстановки, - "серый ковер"... Фантазия читателя испытывает то же, что фотографическая пластинка, на которой снято два изображения.        Начинающий писатель и в самом деле станет думать, что спроста ничего нельзя говорить... И получается: "Город вздыбился"... "Железные ночи ломались", "Завод протянул руку рывками виадука"...        Образ, возникающий в воображении читателя, - решающее дело в искусстве, с образом обращаться нужно чрезвычайно деликатно и осторожно, - "не нажимать".        Нет образов не поэтических, "подлых", весь секрет лишь в том, чтобы образ четко возник в воображении читателя... Но тут нужна выкованная фраза, доносящая этот образ.        С пьесами у меня обстояло и того тяжелее. Персонажи разговаривали так, как живой человек ни при каких обстоятельствах говорить не будет, - персонажи раздували горло, выкатывали глаза от усилия говорить на человеческом языке. Сами по себе они не желали разговаривать, - я их заставлял, и все же - это были только чучела, набитые литературной трухой.        Я перечитывал Чехова. В чем был секрет его живых слов? За каждой фразой - живой человек, мало того - тип, мало того - эпоха... Меня всегда потрясала последняя фраза доктора Астрова: "А должно быть, в этой самой Африке теперь жарища - страшное дело..." Откуда могла появиться эта Африка, будто приоткрытое окошечко в глубь человека?        В чем секрет живого языка? С какой стороны схватиться за него? Как его изучать, каким методом освоить это орудие искусства настолько, чтобы язык художника стал как легкое дыхание?               БЕЗУСЛОВНЫЙ И УСЛОВНЫЙ ЖЕСТ               Я пробовал заводить записные книжки и подслушивал фразы. Когда я вклеивал их затем в ткань рассказа, получалось почти то же, как если бы живописец приклеил к портрету нос, отрезанный у покойника.        Я изучал классиков, но у меня не было ключа к тайнам языка Пушкина, Гоголя, Щедрина, Толстого и т. д. Вот, предположим, пять слов. Любым их сочетанием вы можете составить фразу, которая будет понятна и даже передаст вашу мысль. Но только одно-единственное, - к данному случаю, к данному мгновению, к данному окружению предмета, - одно-единственное д л я д а н н о й п и с а т е л ь с к о й и н д и в и д у а л ь н о с т и сочетание слов произведет на читателя особенное воздействие: он увидит, всеми чувствами, всеми рефлексами воспримет образ, вашу мысль, то есть воспримет художественно.        Где же эти таинственные законы художественной фразы?        Происхождение языка берет начало от звукового выражения жеста производительного труда.        Человек непрерывно жестикулирует в окружающей среде, отвечая на ее прикосновения всем существом, от бессознательных рефлексов до отвлеченных идей.        Еще не научившийся речи человек-зверь отвечал жестами на действие окружающей среды. Жест сопровождался звуком. Из звуков образовались сочетания согласных (ибо гласные звуки - дальнейшее завоевание). Примитивная речь подкрепляла жест, затем выражала его, затем начала заменять его. Образовывались слова-глаголы, слова-существительные, слова-эпитеты. Усложнявшееся социальное бытие привело к словам-понятиям.        За каждым словом был выражаемый им предмет, и когда такое слово произносилось, в слушателе возникали представление о предмете и жест как реакция на предмет. Такой непосредственный жест, связанный с отношением к реальному предмету, можно назвать б е з у с л о в н ы м ж е с т о м ("Он бросил горсть золы ему в глаза", - слушатель, представивший это, невольно зажмурит глаза).        Отвлеченные понятия, идеи также сопровождаются жестом, может быть более неуловимым, тонким, может быть не у всех одинаковым. Идеи, так или иначе, всегда связаны со зрительным образом. Несомненно, у библейских евреев безобразное понятие Саваофа связывалось с полосатым шатром скинии, с жертвенным дымом. У нашего молодого поколения понятие революции связано со сложной суммой реальных впечатлений Октября. Понятие "Логарифм" связано с конкурсными экзаменами и т. д.        Правда, математики и физики утверждают, что связь отвлеченной идеи с образом происходит от несовершенства мышления, от неизжитого варварства. Мышление высококультурного человека должно быть абстрактным, так они говорят. Не верю. Когда математик мыслит, скажем, какую-то отвлеченную точку в отвлеченном пространстве, даже и тогда он к этой точке как-то относится (именно: желая не воспринимать ее материально) и, стало быть, как-то жестикулирует.        Арифметические задачи бассейна с тремя трубами - целый мир воспоминаний: мальчишка, парты, лиловые чернила и отвращение к этому воображаемому бассейну из пыльного цемента.        Правда, жесты отвлеченных идей более индивидуальны, более условны. Мы их могли бы назвать у с л о в н ы м и ж е с т а м и. Каждое слово в языке, каждое понятие таят образ и связанное с ним психическое движение, так или иначе сигнализирующее физическому жесту. Основа языка - жест. Язык готовых выражений, штампов, каким пользуются не творческие писатели, тем плох, что в нем утрачено ощущение движения, жеста, образа. Фразы такого языка скользят по воображению, не затрагивая сложнейшей клавиатуры нашего мозга. "Буйная рожь" - это образ. "Буйный рост наших заводов" - это зрительная метафора: заводы действительно растут, поднимаясь трубами, зданиями, вышками. "Буйный рост нашей кинематографии" - здесь уже полная потеря зрительного образа, бессмыслица, - фраза становится банальной, "газетной".        Художественная фраза появляется как выражение системы жестов. Строя художественную фразу, нужно видеть нечто, если это предмет или движение предметов, нужно эмоционально ощущать нечто, если это идея, понятие, чувство.               ИЗ ИСТОРИИ ЯЗЫКА               Пушкин учился русскому языку у просвирен. Наши классики тесно соприкасались с деревней, с мужиком, создавшим и продолжающим творить язык.        До наших дней дошла тяга к изучению народного, "мужицкого" языка. Переодевались в армяки и лапти, сиживали со стариками на завалинках, жадно выставив ухо, - вслушивались в вагонные разговоры.        Чаще всего такое изучение приводило к запасу народных выражений и словечек, но они, как я уже упоминал, вклеивались чужеродными телами в ткань художественного письма. Почему? Потому что писатель писал по канонам, строил фразу по законам академической словесности.        Главное предложение, придаточные предложения, метафоры, метонимии и прочая схоластика. Цель - красивость, плавность, журчанье речи: все тот же издавний классовый помещичий язык. Его основной жест был условным светским жестом рассказчика. Жест приличного сочинителя, льстиво и жеманно заполняющего досуг сильных мира сего (XVIII век, придворная литература). Жест приятного рассказчика, шармера в светской гостиной, - первая половина XIX века. Жест разночинца, горожанина, пылающего общественным негодованием в кругу друзей, за самоваром, в табачном дыму, - вторая половина века. И так далее...        Жест такого рассказчика был слабо связан с языковыми формами, придавал лишь некоторую общую окраску речи, но не разрушал канонических форм. Понятно: литература оставалась все же классовой. Российская изящная словесность с начала возникновения (если не считать уникального изумительного памятника "Слово о полку") до конца XVII века пользовалась давно вымершими формами церковнославянского языка. Это была российская латынь. Народная живая речь считалась "подлой". Любопытно, как бешеный темперамент Ивана Грозного в письмах к князю Курбскому прорывал эту окаменевшую ткань русской латыни, за что Иван и получил в ответ отповедь от "консерватора" Курбского: "что царь-де постыдился бы так нескладно писать, яко неистовых баб басни".        Только раз в омертвелую словесность, как буря, ворвался живой, мужицкий, полнокровный голос. Это были гениальные "житие" и "послания" бунтаря, неистового протопопа Аввакума, закончившего литературную деятельность страшными пытками и казнью в Пустозерске. Речь Аввакума - вся на жесте, канон разрушен вдребезги, вы физически ощущаете присутствие рассказчика, его жесты, его голос. Он говорит на "мужицком", "подлом" языке...        Вот из его "Жития":        "...Пять недель по голому льду ехали на нартах. Мне под ребят и под рухлядишко дал (Пашков) две клячки: а сам и протопопица брели пеши, убивающиеся о лед. Страна варварская, иноземцы не мирные; отстать от лошадей не смеем, а за лошадьми идти не поспеем, - голодные и темные люди. Протопопица, бедная, бредет, бредет, да и повалится... В иную пору, бредучи, повалилась, а иной темной же человек на нее набрел, тут же и повалился: оба кричат, а встать не могут. Мужик кричит: "Матушка, государыня, прости". А протопопица кричит: "Что ты, батько, меня задавил!" Я пришел, - на меня бедная пеняет, говоря: "Долго ли муки сея, протопоп, будет?" И я говорю: "Марковна, до самыя смерти". Она же, вздыхая, отвечала: "Добро, Петрович, ино еще побредем..."        Так писал Аввакум в 1664 году. Протопопу отрезали язык в Пустозерске. Но тем не спасти было литературного канона. Петр I уничтожил его вместе с боярскими бородами. Но классовое отношение к литературному языку осталось. Вместо церковнославянских нахлынули немецкие, польские, французские слова и обороты речи. В 1707 году вице-канцлер Петр Павлович Шафиров пишет для Европы памфлет на Карла XII. Вот отрывок:        "Король Свейский не токмо оных предложений не хотел слушать (то есть предложений об интервенции России), но и министры его с великою гордостью и ругательством на те предложения ответствовали, говоря, что их король прежде того с Россиею миру не учинит, пока, к Москве пришед, его царское величество с престола низвергнет и его государство всероссийское низвергнет на малые княжества и воеводства и обяжет трактатом все регулярные войска, по европейскому обычаю учрежденные, перевесть (дабы через то российское государство обнажить сил) и экзерциции, одежды и протчее, от его царского величества вновь по обычаю европейскому, для прославления своего народа введенные, о т с т а и в а т ь и в старые их обыкновенности купно с одеждою и бородами паки приведет..."        Это тяжеловесное протаскивание мысли похоже на перевод с немецкого. Язык снова отводится по искусственному руслу. Дворянство времен Елизаветы и Екатерины, отгородившись розовым трельяжем от нищей деревни, разыгрывает жалкую пародию на Версаль.        Вся культура сосредоточена в ревнивых руках помещичьего класса. Народ на сто процентов неграмотен... Он только слагает унылые и зловещие песни. В конце столетия волна народной ярости сметает помещичьи бельведеры и разбивается у подножья императорского трона. Грохот пушек и скорострельных митральез Пугачева, отлитых уральскими рабочими, слышен по всей Европе. Немного позже им отвечают пушки Конвента и удары гильотины... Грозы революции перекатываются в XIX век...        Больше немыслимо жить, мечтая об аркадских пастушках и золотом веке. Молодой Пушкин черпает золотым ковшом народную речь, еще не остывшую от пугачевского пожара.                      ЖИЗНЬ ЗА ТРУДОВЫМ ЖЕСТОМ               Нельзя изучать народный язык, выхватывая летучие выражения, оторванные от их жеста, как нельзя больше записывать песни без музыки. Нужно подойти к коренным истокам языка, к началу всех начал - к труду, к трудовым процессам, и только там найти давно потерянный ключ - жест - и отомкнуть им слово.        Мало видеть со стороны процесс труда, чтобы художественно описать его, - нужно его понять. Когда поймешь основу - станут понятными все надстройки, вся сложнейшая сеть человеческой психики. Нельзя до конца прочувствовать старинную колыбельную песню, не зная, не видя черной избы, крестьянки, сидевшей у лучины, вертя веретено и ногой покачивая люльку. Вьюга над разметанной крышей, тараканы покусывают младенца. Левая рука прядет волну, правая крутит веретено, и свет жизни только в огоньке лучины, угольками спадающей в корытце. Отсюда - все внутренние жесты колыбельной песни.        И вот перед нами освобожденный труд, бесчисленные процессы созидающего труда, труд как творчество, творческий подъем народов, строящих для себя новый мир. Наука, покинувшая пыльные залы старой Академии, чтобы непосредственно участвовать в великом строительстве. Труд - высшее моральное и эстетическое начало, вошедший во все закоулки человеческой психики. Вот тот мир, куда нужно идти писателю за живой водой творческого слова.               ЖЕСТ - КЛЮЧ К ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ПСИХИКЕ               В романе и повести для прохождения иных трудных мест существуют, как я говорил, подсобные предприятия.        В драматургии их нет. Драматург не может говорить от себя, своим голосом, - он растворяет свою личность в десятках персонажей. Но, растворив себя, он должен овладеть этими джиннами, выпущенными из кувшина его фантазии, заставить их вырасти до значительности типа эпохи и - живых, типичных, реальных - повести через столкновения к развязке так, чтобы их судьбою рассказать тему пьесы и дать зрителю полноту впечатлений, озаренных высокой идеей.        Задача нелегка, как видно. Задача выполнима только при условии полного переселения личности драматурга в психику персонажей. Плохо, когда он подобен престидижитатору, который кидается за ширмой то к одному, то к другому окошечку, высовывается то с усами, то в чепце, ревет басом и шамкает по-старушечьи.        Переселение случается, когда я до галлюцинации отчетливо вижу персонаж моей пьесы, я с ним близко знаком. Пусть он произнесет всего четыре слова, - я должен видеть его, как самого себя в зеркале, я должен знать его судьбу, видеть и понимать его жесты.        И тогда только этот хорошо знакомый мне человек, наверно, удачно скажет, выйдя из-за кулисы: "Здравствуйте, вот и я..."        Жест - ключ к пониманию, к переселению в человека, как и жест, в свою очередь, при обратном процессе театрального представления пьесы, - ключ к игре актера.                      ПРИМЕР               Писатель Н. Н. (на собрании) начал говорить неуверенно, даже запотели стекла его очков. Говорил искренне, умно. Я думал: что за человек? Слова его нравились. Он почувствовал это, поставил перед собой локоть и растопырил пальцы, как бы держа шар. И вдруг, ища меткое слово, задержался, нашел и уверенно прищелкнул пальцами.        Мне все стало ясно: этот жест я хорошо знал, - профессиональный писательский жест. Я мог сказать: Н. Н. честолюбив, любит слушать себя, собой доволен (при любой литературной удаче может дойти до самообожания), наблюдателен, реалист с бытовым уклоном и т. д. Все эти качества я знавал у писателей, именно так щелкавших пальцами.        В этом случае, быть может, я ошибся? Ну что ж, в девяти случаях из десяти не ошибусь. Искусство познания людей только вероятно, в нем нет точных законов. Не ошибаться - значит, не творить.               КРАЕУГОЛЬНЫЕ КАМНИ ДРАМАТУРГИИ               Великие драматурги минувших времен профессионально знали театр, были сами актерами, режиссерами, писали для любимых исполнителей. Театр помогает драматургу обобщать сырой материал жизни. Любимые актеры незримо обступают стол драматурга, жестами, мимикой, интонациями помогают ему проникнуть в потемки психики.        (Я представляю, - вот вошла Савина, вот ее лицо, ее глаза, вот подняла руку, и я как бы слышу ее голос, произносящий фразу.)        Великие драматурги хорошо знали специфику драматургического искусства - краеугольные камни драматургии: архитектонику, реализм объектов театрального представления, искусство диалога, ощущение театрального времени и чувство зрительного зала.        В а р х и т е к т о н и к е есть каноны и есть законы, - этого не нужно смешивать. Каноны - мир их праху. Законы архитектоники, так же как законы архитектуры, исходят из глубокого изучения материала и задач строительства.        Строительство пьесы, - архитектоника, - определяется тем, что зритель за два с половиной часа должен воспринять законченную историю группы персонажей. При созерцании реальной жизни на это потребовались бы годы, при чтении книги - дни. За два с половиной часа, как у фокусника из горсти земли, должен вырасти, расцвесть и завянуть цветок, совершить свой жизненный круг.        Повесть может быть начата с полуслова и окончена на полуслове, повесть - прямой отрезок жизни. Архитектонически построенная пьеса - это сфера, как бы пузырь, где лежит плод. Границы сферы таковы, что зритель ничего уже не хочет искать за ними: все, заключенное в сфере, исчерпывающе полно.        Отсюда - закон: в пьесе ничего случайного. Драматург в экспозиции пьесы намечает перед зрителем судьбы и характеры своих героев и просит зрителя верить, что герои с намеченных путей не собьются. Зритель спокоен, его не обманут, не уведут по ложному следу, где ему пришлось бы вместо переживания судьбы героя беспокойно оглядываться, путаться в потемках или подменить обогащающие душу переживания дешевым любопытством догадок.        Только зная судьбу Гамлета, - мы во всю глубину переживаем его трагедию; только отрешившись от любопытства, кто кого заколет шпагой, - мы полностью услышим Шекспира. В "Макбете", в первой же сцене, начертаны все судьбы, - драматург, которому есть что сказать, не боится открывать карты.        Возможны жанры авантюрной или приключенческой пьесы, но это - спекуляция на нездоровом любопытстве зрителя, - таких задач - пробуждения неизжитых темных инстинктов в человеке - советский театр не ставит. Милиционер разгоняет толпу, обступившую зарезанного под трамваем. Театру социалистического реализма - трагедии и высокой комедии - враждебна случайность, так как случайность - это лишь рытвина на дороге, по которой шествует в виденье цели великий План.                      ИСКУССТВО ДИАЛОГА               Начало "Ревизора" в первой редакции:               Г о р. Я пригласил вас, господа, чтобы сообщить вам пренеприятное известие. Меня уведомляют, что отправился инкогнито из Петербурга чиновник с секретным предписанием обревизовать в нашей губернии все относящееся к части гражданского управления.        А м. Ф е д. Что вы говорите! Из Петербурга?        А р т. Ф и л. (в испуге). С секретным предписанием.        Л у к а Л у к. (в испуге). Инкогнито?               В окончательной редакции:               Г о р. Я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить вам пренеприятное известие: к нам едет ревизор...        А м. Ф е д. Как, ревизор?        А р т. Ф и л. Как, ревизор?        Г о р. Ревизор из Петербурга, инкогнито. И еще с секретным предписанием.               В первой редакции Гоголь больше думает, чем видит. В окончательной редакции, когда все продумано, он видит до галлюцинации отчетливо свои персонажи. Здесь полное внедрение в их психику, в их жизнь, в их судьбу. В первой редакции Гоголь устами городничего объясняет завязку комедии. Книжная фраза, - городничий за ней, как в тумане. В окончательной редакции - это живой человек, перепуганный плут, еще сохраняющий важность перед чиновниками. Он начинает важно, даже торжественно: "Я пригласил вас, господа". В руке у него письмо... "Сообщить вам пренеприятное известие..." Затем - пауза: неожиданное известие сильнее его важности. Он роняет руку с письмом, глядит на чиновника, как бы тщетно ища ответа. И - голосом из утробы: "К нам едет ревизор"... Здесь - все из жеста и поэтому предельно экономно и выразительно.        В первой редакции чиновники произносят не индивидуальные и не типичные слова изумления, - их произнес бы вообще всякий человек: "Что вы говорите? Из Петербурга? С секретным предписанием? Инкогнито?" Гоголь подчеркивает их ремаркой - (испуганно). Он еще не видит этих чиновников. В окончательной редакции - увидел, вплоть до их тупых рож, склеротических глаз. Заплывшими мозгами чиновники уловили одно: ревизор!.. Конечно, страшно, но миргородские мозги, отвыкшие думать, дальше этого, чего-то страшного - ревизор! - не идут. Вымучась, моргая, чиновники говорят: "Как, ревизор?" И - только. Ремарка - (испуганно) - опущена, не нужна. В этом - "Как, ревизор?" - полный образ.        Искусство диалога идет от виденья жеста и, разумеется, от глубокого внедрения в психику персонажа. Пусть ваш персонаж не пытается изъяснять своей психологии, вы его сразу потеряете из поля зрения. Помните о диалектике. Персонаж выявляется в столкновении противоречий, в поступках, - пишите его биографию иероглифами его поведения.        Слова лишь подчеркивают, обогащают, уточняют, усиливают впечатления. Возьмите блестящую кинокартину "Гроза" режиссера Петрова, - за границей она идет с русскими надписями, - перевод найден был излишним.        Будьте скупы на слова. Пусть каждое из них как заостренная стрела, бьет прямо в цель - в сердце зрителя.               ЧТО ТАКОЕ МАЛЕНЬКИЙ РАССКАЗ               Я говорю только о своем опыте. Предположим, имеется какой-то накопленный материал - наблюдения жизни, изучения истории и т. п. Имеется цель: для чего и во имя чего должен быть использован материал. Имеется творческое желание. И все же этого всего еще недостаточно.        Нужно найти сюжет. Удачно найденный сюжет организует, - иногда мгновенно, буквально в несколько секунд, будто капля какого-то едкого реактива, - все хаотическое нагромождение мыслей и наблюдений и знания.        Сюжет - это счастливое открытие, находка. Придумать его, сидя за столом в табачных облаках, устремясь точками зрачков на чернильницу, - нельзя. Сюжет всегда приходит из шума жизни, из живой борьбы сегодняшнего дня. Сюжет - это, не поймите меня вкривь и вкось, - это массовый анекдот, весь еще сырой и животрепетный. Он может еще и не облечься в словесную форму и не ходить из уст в уста. Но - сказанный - будет понят массами, он - ключ к раскрытию какого-то социального противоречия. Такова его природа. За ним писатель отправляется на охоту, - за этой пестрой птичкой счастливой удачи.        Сюжет, как всякий анекдот (опять подчеркиваю, - анекдот не как игра слов, но как предельный по лаконизму рассказ о столкновении фактов), не может мыслиться только как причина и следствие, действие и результат, сила, приложенная к данной среде, и вытекающие отсюда последствия и т. д. В сюжете всегда должна быть запятая и "но". К данной среде прикладывается сила, но возникает противосила и получается неожиданный (или заранее обреченный, роковой) результат. Элемент неожиданности, или - в другом случае - обреченности, и составляет соль анекдота - сюжета. На крайних полярных точках в искусстве неожиданность порождает комедию положений, обреченность - трагедию античную (борьбы героя за обреченный гибели класс) и трагедию предварения революции, обреченной на неудачу в данном этапе.        С этой пойманной пестрой птичкой - сюжетом писатель может расправиться разными способами, в зависимости от значимости сюжета и от величины материала, и, наконец, от самих внутренних свойств художника.        Сюжет можно запустить, как организующие дрожжи, в большой материал - эпопеи, романа, пьесы, повести. Сюжет можно использовать непосредственно в чистом виде, живописно рассказав его, выявив четко весь его социальный смысл.        В этом последнем случае получим новеллу - маленький рассказ. Молодые писатели часто относятся пренебрежительно к такой как будто малой форме. Действительно, во всемирной литературе девятнадцатый век дал много дурных примеров ложной новеллы. Это либо натуралистический отрывок, посоленный гуманитарной идейкой, гражданским негодованием, либо бесформенная лирика стихотворения в прозе, порождение помещичьей лени (молодые писатели часто пробуют силы в этой импотентно-мечтательной форме, я сам был грешен), либо урбанистические, индивидуалистические повестушки, пригодные разве для изучения гнилостных бактерий буржуазной культуры. Все эти примеры снижают значение новеллы.        Новелла возникла в средние века. Горожанин, зажатый в узких уличках бурга между католическим собором и замком феодала, сочинял ядовитые анекдотики, направленные жалом против церкви и феодала. Это были первые птички Ренессанса и буржуазных революций. Новеллисты Ренессанса придают этим анекдотам литературную форму. Семнадцатый век вливает в них горячую кровь жизни и политики. Они пышно расцветают в драматургию восемнадцатого века.        Новелла - труднейшая форма искусства. В большой повести можно "заговорить зубы" читателю превосходными описаниями, остроумными диалогами, - мало ли чем... Здесь же вы весь на ладони. Вы должны быть умны, вы должны быть значительны, - малая форма не освобождает вас от большого содержания. Вы должны быть лаконичны, как поэт в сонете, но лаконичность должна получаться от концентрации материала, от выбора только самого необходимого. Архитектонически новелла должна быть построена с запятой и "но". Должна быть законченным произведением. Новелла - лучшая школа для писателя.               СЛОВО ЕСТЬ МЫШЛЕНИЕ               (Из беседы)               Не только идеи, понятия, но и картины самые сложнейшие, самых тончайших оттенков я могу передать словами. Получается так, как будто бы в человеческом мозгу есть какие-то тысячи, может быть, миллионы клавиш, и человек, говорящий словами, он как будто невидимыми пальцами играет на этой клавиатуре мозга, и в голове воспринимающего возникает та же самая симфония.        Вот какая сложная штука язык. Язык - это есть высшая культура человечества.        Как же мы относимся к языку? Очень скверно. Иногда так относимся, например, можно сравнить: скрипка Страдивариуса, так ею гвозди заколачивают. Можно это делать - конечно, можно, но не стоит. Так очень часто мы относимся к языку.        Напрасно думают, что язык это только орудие для определения понятий. Язык - мы будем говорить о языке художественной прозы, я не беру язык философский, язык научных книг, поэзии, будем говорить о языке художественной прозы.        В XVI веке в России считали так, что литературный язык, литературная фраза, она никак не должна походить на разговорную фразу и чем она дальше от разговорной фразы, тем это благороднее. И вот мы читаем сочинения XVI - XVII веков, их очень трудно читать, они никак не усваиваются, не производят никакого впечатления. Мы можем с интересом прочесть несколько фраз, несколько мыслей оттуда, но это не художественный язык, нагроможденный, трудный, с завитками, со старыми оборотами и т. д. Тогда как язык народный другой. Народного языка XVI века мы не знаем, но XVII века хорошо знаем из судебных записей, из отчетов, из сочинений известного протопопа Аввакума.        Язык народный необычайно богат, гораздо богаче нашего. Правда, там нет целого ряда слов, фраз, зато манера выражаться, богатство оттенков больше, чем у нас.        Вот эта традиция двух языков - один литературный и один народный, один благородный и один подлый, - эта традиция до сих пор существует и докатилась до нас. Несмотря на то, что Пушкин - основатель нашего литературного языка, вершина и предел русского языка, причал, к которому все должны причаливать, Пушкин свел эти два языка.        Было так, что с XV - XVI века искусственно созданный язык жил сам по себе, народный язык развивался сам по себе, и это докатилось до XVIII века. Тут влиял французский, отчасти немецкий, но больше французский литературный язык. По-русски стали писать как бы в переводе с французского, и вот эти два языка соединились в Пушкине, потом опять расходились.        Тургенев - великий русский писатель, он грешил тем, что он был далек от народного языка. Он писал на блестящем языке, но это был переводный язык, переводный язык, построенный по законам французской речи...        Я ставлю следующую форму, что основной литературный язык есть язык народный, язык, на котором говорит народ. Литературные фразы должны развиваться и подвергаться дальнейшей обработке, нужно раз навсегда покончить с этой традицией двух языков: литературного и изустного.        Как строится народный язык. Фразы изустного языка. Человек прежде всего видит то, о чем он говорит. Мало того. Когда он о чем-нибудь рассказывает, он живо представляет себе того человека, о котором он рассказывает, и раз он представляет и чувствует, он как бы ощущает все его мускульные движения, все его жесты. Когда он говорит о человеке ленивом, он расскажет, как он кряхтит, лениво с печки слезает. Он уже будет говорить замедленными фразами, ленивыми. Он будет говорить совершенно по-другому, как если бы он описывал человека живого, горячего, человека в состоянии раздражения, бешенства. Тут уже сразу пойдут короткие фразы, отрывистые фразы, которые льются за короткими и быстрыми движениями, жестами того человека, которого он описывает. Нужно видеть то, о чем вы хотите сказать или написать. Если вы не видите, вы ничего не сможете сказать, ничего передать, и получится не убедительно, я вам не поверю, раз вы не видите то, о чем хотите говорить. Нужно ощущать психическое состояние того человека, о котором рассказывается, или состояние природы, если вы ее описываете. Когда вы описываете дождь, темные краски, у вас будут одни слова. Когда вы будете рассказывать о жарком дне, у вас совсем другие слова, другие словообразования. Нужно видеть, нужно ощущать то, о чем вы говорите, - тогда язык будет той магией, о которой я уже упоминал, тогда именно язык будет играть на этой клавиатуре мозга моего читателя, если я вижу и ощущаю то, о чем я говорю. Отсюда следует, что смертельный яд для языка, для всякого народа, который стремится к культуре, - это употребление в языке готовых, ходячих выражений. Человек, который становится на этот путь употребления ходячих и готовых выражений, он катится под уклон, под очень крутой уклон, я бы сказал, сумерек своего сознания, человек идет не вверх по лестнице развития, а вниз, если он становится на путь такого удешевленного обоняния языка. Это очень просто, надо только запомнить несколько десятков выражений и их употреблять. Не нужно никаких усилий воли или ума для того, чтобы говорить вот такими готовыми, штампованными выражениями. Есть такие ораторы, и их даже много. Дайте ему 7 минут, он положит перед собой часы и ровно 7 минут будет говорить на заданную тему. У него есть определенное количество выражений и 300 слов, и он уложится минута в минуту. Вы прослушаете, и у вас от этих слов ничего не останется, в одно ухо вошло, в другое вышло.        Когда вы пишете роман, представьте, на протяжении всего романа, всей большой книги вы не должны повторять хотя бы дважды одного и того же выражения, одного и того же эпитета - нельзя. Это как будто кажется странным, в книге 500 страниц, неужели одно и то же выражение не может повторяться. Это в самом деле так. Ведь ничего не бывает в жизни похожего, один миг на другой никогда не бывает похож. Во всяком случае, на протяжении нашей короткой жизни. Вообще-то говоря, в бесконечности, в бесконечном пространстве все должно повторяться, и то, что мы с вами здесь сидим, все это повторится в комбинации материальных элементов, когда-то это неминуемо будет, вот это мгновение повторится полностью как есть, затем пойдет по-другому в дальнейших вариациях, но мы живем не в бесконечности, мы живем в конечном мире, где ничего не повторяется, и если мы пишем, то есть пишем то, что видим и ощущаем, то ни одно выражение не должно повторяться. Я, например, знаю про себя. Смотрю - вот здесь я повторил такое-то выражение или такой-то эпитет в такой-то комбинации - это плохо. Значит, либо там покривил душой, либо здесь, и когда поглубже посмотришь, [это именно] так. Как же можно говорить готовыми выражениями - это просто свинство и больше ничего.        В художественной речи главное это глагол, и это понятно, потому что вся жизнь это есть движение. Если вы найдете правильное движение, то вы тогда можете спокойно дальше делать ваши фразы, потому что, если человек слез с коня, спрыгнул с коня, соскочил с коня, шлепнулся с коня, - все это различные движения, которые различные состояния человека описывают. Так что всегда нужно прежде всего искать и находить правильный глагол, который дает правильное движение предмета. Существительное - это то, о чем вы говорите, вы должны найти его движение, затем должны его индивидуализировать, а индивидуализировать его вы должны посредством эпитета. Вот стол - стол есть колченогий, письменный и т. д., стол ореховый - это есть определение этого предмета, индивидуализация. Но этого мало для эпитета. Эпитет - это очень серьезная вещь потому, что, вслед за глаголом, он дает то [или иное] состояние предмета в данный момент. Поэтому выбор эпитета - это чрезвычайно важный, серьезный и решающий момент. Но тут нужно быть очень скупым и не давать двух эпитетов, а давать один, потому что расточительность не есть богатство. Эпитет должен освещать предмет с такой же яркостью и четкостью, как вспышка в фотокамере, которая сразу попадает в глаз, как бы колет глаз. Я вот читал такие вещи, где эти эпитеты нагромождены один на другой. У нас малоопытные писатели очень любят этим заниматься, думая, чем больше эпитетов, тем лучше. Вот скажем: предо мной вилась пыльная дорога. Достаточно, правильно. Каждый из нас видел пыльную дорогу. А когда писатель пишет: предо мной пыльная дорога серым ковром расстилается - это уже вызывает другое представление. Сразу возникает вопрос - где я видел серый ковер, - вспоминаешь комнату, где видел серый ковер. Значит, это описывает комнату. Идет человек по пыльной дороге, по степи, откуда взялся ковер, - получается глупость. Поэтому никогда нельзя накладывать один эпитет на другой. Эпитет должен быть чрезвычайно скупым. Иногда можно долго ломать голову над подысканием эпитета, правда, этот процесс ломания головы очень полезен. Вот как находил Пушкин эпитеты, посмотрите на его черновики и вы увидите, как он искал эпитеты. Мы у него читаем: "На берегу пустынных волн...", "широкошумные дубравы". Он, несомненно, мог бы дать зрительный эпитет, а он выбрал эпитет музыкальный, "широкошумные дубравы" - что в этом моменте? Тут он нарочно избегает зрительный яркий эпитет, а употребляет музыкальный эпитет, несмотря на то, что часто музыкальный эпитет дает другую картину. "Широкошумные дубравы" - такой эпитет шевелит эмоции, воспоминания поднимает. "Широкошумные" - вот четкий эпитет.        О фразе. Смешно говорить о том, как нужно строить фразу. Я уже говорил, что фраза берется от внутреннего жеста. Вот, например, такая фраза: "Какой ты дурак, братец". Это говорит человек без особого желания обидеть и таким обращением никого не обидит. Другое дело, если скажем так: "Какой, братец, ты дурак". Другое психологическое движение, другой человек говорит и другому человеку говорит. Только потому, что "дурак" относим на конец фразы. Поэтому фраза строится таким образом: она идет от внутреннего жеста, от внутреннего состояния. Если я говорю от себя, я говорю от моего внутреннего состояния, если я рассказываю о ком-то, о его состоянии, я должен понять его состояние и отсюда должен строить всю фразу. Во фразе должна быть цезура, то есть ударение - то главное, основное слово, во имя чего строится фраза, должна попасть под эту цезуру, под его ударение, безразлично, что это - глагол или эпитет, но это самое главное, для чего эта фраза построена. Это слово должно быть под ударением и в зависимости от него идет расположение других слов во фразе. Это можно подтвердить целым рядом примеров, но и без того понятно.                      Русский язык ближе всего к народной речи, ближе всех европейских языков. Возьмите, например, французский язык. Классический французский язык - это язык, на котором написаны книги, которые все народы учили, начиная с М[ольера], Расина и т. д. Французский язык складывался очень сложно, он складывался, во-первых, из языков: романского, франкского, германского, критского и т. д., он очень рано стал литературным, он взял структуру из латыни. Несомненно, он очень рано стал литературным языком, и когда вы, например, едете по Франции, вас поражает следующее: в какой бы уголок вы не заехали, всюду говорят на одном и том же языке: дети, старики, мужчины, женщины, крестьяне, буржуа, рабочие - все говорят на одном и том же языке, причем этот язык французский складывался под влиянием литературы очень древней. Был ли там народным язык? Он был несомненно, сейчас его трудно разыскать.        Немецкий литературный язык не очень далек от народного, но там наречий очень много. Там есть, например: нижнерейнский язык, среднерейнский, верхнерейнский язык и т. д. Там бесконечное количество оттенков, но там единый литературный язык, который имеет свои традиции, очень тяжеловесные традиции. Возьмите страницу романа середины XIX века - очень трудно прочесть, потому что вы начнете страницу сверху читать и вы читаете целую страницу, перевернете и еще половину прочтете и тогда только найдете глагол и еще перед глаголом отрицание, значит все это ни к чему, а вы полторы страницы прочли. Невероятно громоздкое построение фраз.        Несмотря на то, что в русском языке было очень много стремлений отдалить его от народного языка, сделать литературный язык искусственным, все-таки народная речь настолько сильна, что она все время имеет тенденцию к сближению с литературным языком. Но несомненно то, что русский язык бесконечно засорен и требует очищения. Очищать его можно только с одной стороны, привлечением забытых слов и забытых выражений, то есть не забытых, они существуют, но мы их забыли, надо их извлечь, насколько это возможно, извлечь как бы из кладовой русского языка в нашу современность и давать им хождение. Приведу вам такой пример. Я с начала войны начал работать над драматической повестью "Иван Грозный", и я изучал язык, которым писал письма Иван Грозный. Тогда был такой замечательный писатель митрополит Макарий и протопоп Аввакум. Я изучал язык писем и судебных записей. Изучая этот язык, я невольно стал его вводить в свои литературные обороты. Все статьи, которые я писал в последнее время в "Правде", писаны языком XVII века. Так что язык этот ничуть не умер, потому что он народный, он до сих пор живет.        Нужно очищать русский язык от штампованных, банальных выражений, которые часто просто непонятны. Вот, например, употребляют такие выражения: через пару недель, через пару часов. Если разобраться - получается глупость. Может быть пара штанов, пара пива, пара лошадей в том случае, если они запряжены, но когда в стойле лошади стоят, человек никогда не скажет: "у меня пара лошадей". Он скажет: "у меня две лошади". Как же может быть: парные часы или парные недели. Ведь минута на минуту не похожа. Между прочим, немец любит пару, это чисто немецкая штучка. Или у нас еще употребляют слово "сумел", надо или не надо, говорят "сумел". Вот говорят: "Он сумел заколоть штыком двух немцев" - это он чем-то мог сделать. Часто употребляют слова - это какие-то понятия, которые привыкли говорить, и никто не думает над тем - правильны или неправильны. А вот заметил это слово и подумаешь, оказывается неправильно, поставишь другое слово - и уже хорошо. Тогда говорят: "Как вы хорошо пишете". И на фронте читают "Правду", говорят, хорошо написано, это как-то вдохновляет, поднимает дух. Это потому, что хлам выбросил и живое слово подставил, и сразу получается убедительно, говорят: "до сердца дошло". Что это за слово, что до сердца дошло? Дошло до сердца потому, что оно правильное слово, и когда слово правильное, оно, как кинжал, пронизывает мозг и до сердца доходит. Этого не бывает, когда человек орудует готовыми фразами и штампованными словами. Эти слова, как горох, громыхают в барабане, и после них ничего не остается.        Писатель Франции Флобер однажды сидел у себя дома вечером в деревне. К нему приехал молодой человек, сын женщины, которую он любил. Некоторые даже говорят, что это сын его, - это был Гюи де Мопассан. Он принес ему несколько рассказов, Мопассан тогда только начал входить в моду. Флобер прослушал эти рассказы и запретил ему писать, то есть, вернее, запретил ему писать и печататься и задал ему следующий урок: пойди через такую-то площадь, обойди кругом, вернись через эту дорогу, сделай такую прогулку часа в полтора-два и опиши все, что видел. Как будто школьнику задал урок. И это было самое лучшее для Мопассана. Когда он полгода писал так, как ему предложил Флобер, он научился видеть. Я вас уверяю, когда вы себе такую задачу зададите: пойти туда-то, где сидит несколько человек, пробыть там 15 минут, а потом написать все, что там видели, вам покажется, что там ничего не видели, но это только первое время, но если начнете себя тренировать, вы научитесь все больше и больше видеть. После того как Мопассан полгода или год так тренировался, он написал свой известный рассказ "Пышка".        Приведу вам следующий случай - мне о нем рассказывал М. Горький.        М. Горький, Андреев и Бунин в Неаполе, как и полагается писателям, сидели в ресторане. Надо вам сказать, что предыдущее поколение писателей больше любило литературу и все время о ней говорили, как бы все время соревнуясь. Тогда была в моде такая игра. Сидят в ресторане, зашел человек, и вот дается 3 минуты, чтобы посмотреть и разобрать его. Горький посмотрел и говорит: он бледный, на нем серый костюм, узкие красивые руки и все. Андреев смотрел 3 минуты и понес чепуху, даже цвет костюма не успел заметить. А вот у Бунина был очень зоркий глаз. Посмотрел и за 3 минуты все успел охватить, он даже детали костюма описал, что галстук с такими-то крапинками, что неправильный ноготь на мизинце, даже бородавку успел заметить. Все это он подробно описал, а потом сказал, что это международный жулик. Почему - этого он не знает, но жулик. Тогда они позвали метрдотеля и спросили, кто этот человек. Метрдотель сказал, что этот человек откуда-то появляется часто в Неаполе, что он собой представляет - не знает, но у него дурная слава. Значит, Бунин совершенно точно сказал. Вот что дает тренирование глаза.